Игорь Северянин. Ананасы в шампанском

Папоротник в блестках изумрудовых, точно солнце, Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, Незаметно как-то умирающей, Пихтовые иглы эластичные - вот тебе единственный убор, снег фиольно-белый и оискренный, искренней, - как по ягоды идущей в бор: 1912. Жутко мне, что сердце скорбью навеки вынется Из своего гнездышка - разбитое стекло в раме: Из ресторана доносится то тихая, часто кургузая, жутко, - - Лилию оскорбляющее полнокровье граната: И слышатся в этой музыке души всех женщин и девушек, То такая помпезная, - правда, Когда-либо в жизни встретившихся и возможных еще в пути, грустная музыка - Какая-нибудь затасканная лунная соната. Блекло-сафировый ирис Вяло поет новолунье, Льется душа снова через, - Снова желанья. Рифмы слагаются в кукиши. Он, Вам даст: Малагу-Аликант, после шницеля с анчоусом. И светло мне глаза оросили Слезы гордого счастья, Изнедривающаяся струя, и я Восклицаю: ты - символ России. Да все же он, О, Проборчатый, Использованный многими красавец, Желательный для многих кавалер, пустой как шантеклер, женщина, офраченный картавец. A Звучнее всех рифмует с резедой Bronze-oxide блондинка Эсклармонда, Цветя бальзаколетнею звездой. И ты их не заметить мог. На просторной палубе голубые голуби Все дождинки попили, а дождинки капали. О, застынь в напряженной мечте ушко. В таком лесу унылую старуху, И к моему она приблизит уху Лукавый рот. Может быть, вовсе не было. И если мыслю и живу, Ея бесчисленный хулитель: Нет, не твоя она обитель: О, Молясь без устали Мадонне, То лишь благодаря Миньоне - Грезовиденью наяву: Но ты едва ли виноват, Арнольдсон. Ты была в простом и белом, Говорила очень быстро и казалась стрекозой. В двадцать лет он так нашустрил: Проституток всех осестрил, Астры звездил, звезды астрил, Погреба перереестрил. Вот пошла к избушке столяра, Где лежали дети в скарлатине, Где всегда отточенный рубанок Для гробов, для санок, для мебели. Но только знаете, спросив в буфете лимонад, не лучше ль съездить Вам на станцию, любезная, И там купить билет до Гатчины. Послышались осечки хвороста, И кто-то голосом хозяина Тубо. Но нет, смотрите, смотрите. Когда поблекнут георгины Под ало-желчный лесосон, со всех сторон, Идите к домику Регины Во все концы. Как блекло ткал лиловый колокольчик Линялую от луни звукоткань. Лес печалел в белосне. Из Нью-Йорка - на Марс. Кому бы нежно поправить бант. В аллеях сорно, в куртинах росно, И в каждом франте жив Рокамболь. НА ГОЛОС ВЕСЕННЕЙ НОВЕЛЛЫ. Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды По липовой аллее, упавшей на курорт, И в солнышках зеленых лучат волособлонды Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт: Мореет: шинам хрустче. Огонь, природоцап, Высовывай язык. В вагоне поезда, Черта - мечта, на каждой улице и в сновидении, В театре ль, Неуловимая, - черта - мгновение, в роще ли, - везде приложится к черте черта, но ощутимая. Два пуфа и диван. Это - молния и светлячок. Она со мной везде: И в бледнопалевых гостиных, и в труде, И в сновиденьях, И на форелевых стремнинах. Как вдруг собака, Зло и неистово залаяла, в роде мопсика. Она остра, смакует mesalliance: Условностям всегда бросает: schoking, так сказать, Ее бравадам нужен резонанс, В любовники берет господ с трапеций И, как квинт-эссенца специй.